В Нью-Йорке не спрашивают партнеров об их религиозных предпочтениях по той же причине, что не спрашивают о количестве предыдущих любовников — из страха услышать ответ.

Жизнь есть досадная ловушка. Когда мыслящий человек достигает возмужалости и приходит в зрелое сознание, то он невольно чувствует себя как бы в ловушке, из которой нет выхода. В самом деле, против его воли вызван он какими-то случайностями из небытия к жизни... Зачем?

Ум проводит резкую грань между животным и человеком, намекает на божественность последнего и в некоторой степени даже заменяет ему бессмертие, которого нет. Исходя из этого, ум служит единственно возможным источником наслаждения. Мы же не видим и не слышим около себя ума, — значит, мы лишены наслаждения. Правда, у нас есть книги, но это совсем не то, что живая беседа и общение.

Больных много, а времени мало, и потому дело ограничивается одним только коротким опросом и выдачей какого-нибудь лекарства, вроде летучей мази или касторки. Андрей Ефимыч сидит, подперев щеку кулаком, задумавшись, и машинально задает вопросы. Сергей Сергеич тоже сидит, потирает свои ручки и изредка вмешивается.

— Так подожди, это получается — опять врать?
— Слав, ну да! А ты что, считаешь, что всегда нужно говорить правду?
— Нет, ну в детстве как-то учили, что правду...
— А немцы тебя спрашивают: «Где ваши танки?» Нужно им отвечать или не нужно? Или учить детей: говорите правду всем, кроме немцев.

— И выяснит, что, допустим, я ей изменял. И ей уже ничего не объяснишь, потому что она не понимает главного: что для меня секс с любимой женщиной, то есть с ней, и секс с любой другой — это два принципиально разных занятия.
— Согласен. Я даже такую штуку — образ — придумал: вот любишь ты жену...
— Че сразу я?!

— Ну возьми уже трубку!!!
— Ну всё, успокойся. Ну не волнуйся. Она наверняка с детьми.
— Да при чём здесь это?! Просто у неё телефон не для того, чтобы с ней можно было связаться, а чтобы он лежал в сумочке, звонил, а она его не слышала.
— Да сейчас она тебе перезвонит.

Ведь если она заговорит со мной о свидании, у меня, как и теперь, хватит присутствия духа сказать «нет», и так, от отказа к отказу, я постепенно дойду до того, что, не видя ее, расхочу ее видеть. Я плакал, но не терял твердости духа, я познавал сладость жертвы — жертвы счастьем быть с нею — для того, чтобы понравиться ей потом, когда — увы!

Полюбив, ты тратишь время не на то, чтобы определить, что такое любовь, — все твои усилия направлены к тому, чтобы завтрашнее свидание состоялось.

Я проклинал праздную болтовню, которой люди часто занимаются не с целью навредить или услужить, а просто так, для поддержания разговора, иной раз — потому, что мы сами не удержались и что-то им поверили, они же проявляют свою несдержанность (такую же, как мы) в то время, когда она может причинить нам особенно много зла.

— Неужели тебе не лучше быть с добрым заботливым мужчиной, которому не так нужен секс, нежели с сексуальным маньяком, который только о нем и думает?
— Нет.
Как только Шарлотта поняла, что она не может получить того, что она так упорно не хотела получать, она поняла, что не может без этого жить.

— С каких пор тебя начало беспокоить, что ты не идеальна?
— Не знаю, он на меня так действует. Ты бы меня видела. Когда я с ним, я сама не своя. Я вся напряжена, я мучительно думаю о том, что мне надеть: что-то сексуальное или женственное. Иногда я ловлю себя на том, что позирую. Я устала!
— Так прекрати это. Предстань перед ним вот такой. Ты прекрасна.
— А если такой я ему не понравлюсь?

Как любой женщине, переживающей личные неприятности, мне нужно было чем-то занять свои мысли и свои руки, чтобы не набрать его номер.

Да и к чему мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный конец каждого? Что из того, если какой-нибудь торгаш или чиновник проживет лишних пять, десять лет? Если же видеть цель медицины в том, что лекарства облегчают страдания, то невольно напрашивается вопрос: зачем их облегчать?

Андрей Ефимыч чрезвычайно любит ум и честность, но чтобы устроить около себя жизнь умную и честную, у него не хватает характера и веры в свое право. Приказывать, запрещать и настаивать он положительно не умеет. Похоже на то, как будто он дал обет никогда не возвышать голоса и не употреблять повелительного наклонения.